Околдованные вещи (рукопись, найденная в магнитосфере)

Легкий день подходил к концу и над водами уже горела звезда, а с другой стороны в океан уходило солнце. Я зачерпнул горсть песка и просеял его сквозь пальцы. В глубокой древности, до начала времен, точно также просеивали и меня.

Мне никуда не нужно было идти ни вчера, ни сейчас, ни завтра, стрелки часов умиротворяли меня безмятежностью, как если бы они вовсе остановились. Я мог задержать мгновение и тогда приятное очарование начинающегося или текущего дня стояло, дыша непокорно и своевольно, ибо в стоянии его не было ничего от покорства, а было согласие.

В хижине тихо скрипели половицы, было слышно, как ветер снаружи перебирает пряди сухой, выбеленной солнцем травы. Я осторожно обошел столик, на котором лежал закрытый нетбук, и надел защитные перчатки. В самом приборе, равно как и в проводах, соединявших его с расположенными в пристройке генераторами и станцией спутниковой связи, не было ничего подозрительного, но я давно привык разбирать его перед выводом из спящего режима. В моей памяти навечно запечатлелись картины того, во что превращается органическая жизнь, пренебрегающая мерами безопасности.

Я снял крышку и заметил несколько песчинок на кожухе разъема USB. Странно, как они могли попасть сюда? Неужели я был столь невнимательным, собирая прибор накануне?

Двадцать лет тому назад никому и в голову не пришло бы обращать внимание на подобные мелочи, но ведь это в конце концов, да именно это и привело к катастрофе, разбросавшей горстку выживших по необитаемым островам.

Разучившись видеть в предметах, окружавших нас, лишь материю, в которой отпечатывались образы наших, видимо тоже отпечатавшихся чем-то, мыслей, мы не сделали следующего шага, нам было, в-сущности, наплевать на вещи и их идентичность, мы полностью закрыли глаза на проблему имитации. Все, о чем мы думали и чем располагали, было ничем иным как зиждящимися в пустоте формами. Мы могли чутко прислушиваться к самому незначительному покалыванию в собственном теле, приходить в ужас от того, что у нас заложило ухо или мигнуло в глазу, посвящая этим почти аутичным занятиям всю сознательную жизнь, но восприятие внешней реальности резко контрастировало с самообожанием, поэтому мы в-принципе не могли замечать роковых знаков приближения неотвратимой гибели.

Кем были те, которыми наши вещи были околдованы настолько, что перестали быть нашими, если на минутку предположить, что когда-то были? Одни считали их ангелами, другие демонами, третьи находили иные, когда красочные, когда неудачные эпитеты для обозначения чужаков, четвертые сомневались в том, что их не могла породить сама наша Земля. Я лично склонялся к точке зрения четвертых, ведь полное пренебрежение было характерно не только для этих предполагаемых чужаков, но и для нас, людей, родившихся прямо тут, в своих домах и странах, и несмотря на то, что мы готовы были до основания разрушить все, лишь намекавшее на неспособность безропотно служить нашим довольно странным задачам, нас нельзя было назвать инопланетными агрессорами, ни у кого не поворачивался язык.

При всех разногласиях существовала единая позиция относительно того, что эти существа - если они были существами, а не энергиями и силами - являются врагами всего живого, под которым всегда понималось человечество.

Образ врага был достаточно удачной находкой и по-своему жаль, что времени воспользоваться ей почти не оставалось. Враг - это замечательный подручный инструмент всякого нацмена, ренегата и вора. В самосудящей толпе легко скрыться настоящему преступнику, а для еврея разжигание ненависти к цыгану или татарину - все равно что прохладный, освежающий глоток кока-колы после сауны.

Я помню тот первый день, утро которого не предвещало никаких страданий. Меня позвали к первой жертве нового порядка вещей, к полностью изломанной судьбе, потерявшей человеческий облик. Это был сумасшедший - так я решил, ибо другие теории были страшны, даже для того, кто заранее ожидает худшего и ходит рука об руку со смертью. Этот человек был распространен по своему жилищу, блестящей пленкою покрывал он стены, полы и потолок, лежал на поверхностях кресел и покрывал электрические приборы. Тогда мне показалось, что он открыл некий новый способ ухода из жизни и на минуту я почувствовал в сердце своем трепет, я словно помолодел на несколько десятилетий и мир показался мне свежим, как утром, которое искрится в нежных светах пробуждения, пробуждения одновременного и бесповоротного. Меня приятно волновала перспектива подарить человечеству новую, хорошо забытую кем-то пытку и долгую, может быть даже пожизненную смерть, которой, как казалось, достаточно сделать лишь шаг, чтобы в свете моей влюбленной улыбки взойти на престол окончательной доминации. Я быстро записывал результаты своих вычислений, положив на колени ноутбук и не замечая тревоги в глазах ни полицмейстера, ни паталогоанатома. Все беды происходят не от большого ума, о нет, они берут начало в недостаточной занятости. Только хорошая работа позволяет славно закрыть глаза на приметы приближающейся катастрофы.

Я видел вещи в том изуродованном и украшенном смертной улыбкой доме, но в то-же время не замечал их. По прошествии двадцати лет я понимаю - нет, я точно знаю - что вещи уже не принадлежали нам. Затаившись, как юный и еще не набравшийся сил дикий зверь, они ждали, чтобы все ушли и дали времени залечить рану, нанесенную долгим небытием, а затем быстрым рождением.

И все-таки мне пришлось испытать ужас именно тогда - в тот великий исторический момент, а не назавтра и не через неделю, когда ничего иного испытывать уже не оставалось. Когда я собирался покинуть место происшествия, мой взгляд на мгновение задержался на ручке швабры, да-да, обычной швабры - и кстати, я до сих пор считаю ее одним из своих духовных наставников, открывших глаза или, вернее, снявших с них очередную пелену. Выглядела она похожей на все те домашние инструменты, с которыми человек оказывается после долгих лет неплохо знаком, но - повторяю почти по слогам это важное уточнение - я выходил из дома последним - и эта дьявольская швабра именно в тот момент была готова прекратить спектакль, она перестала сдерживаться прямо у меня на глазах.

Что я увидел? В тот момент я увидел Нечто Очень Хорошее, почти невообразимо, да какое там почти, невероятно хорошее, прекрасное, я никогда до той поры не мечтал о подобном порядке форм, о возможности сложения вещей в звук, о да, в звук, я услышал музыку и то была речь вещей, они говорили не со мной и со мной, такова была эта музыка сфер, увиденная последним, кто выходил за порог. Мне стоило чудовищного усилия все-таки выйти оттуда, но я никогда не освободился от влечения, да я и сейчас объят им, я во власти его, и мне неизвестно, чего больше страшусь, того, идут-ли по следу моему, оставили-ли в покое меня, назначили-ли мне участь выжившего - по-правде говоря, я очень теряюсь в догадках.

После первого дня я увидел пустынные улицы городов - но я не помню, как оказался на них и что искал, возможно, я участвовал в мародерстве, мечтая запастись на те нелепые годы, которые были впереди, наесться на всю жизнь, хотя я знал, конечно, что сытость быстро проходит, а запас иссякает. Я думаю, что в одном из пустых городов мне попались те предметы, которые сейчас верно служат мне, но в памяти моей остаются пробелы. Я не помню никаких взрывов, никакой борьбы... и боли. Бежал-ли я? Это также сокрыто от моего внутреннего взора. Порой мне кажется, что вид океана, расстилающегося вокруг острова, принадлежит моей памяти с самых первых дней, как картина, висевшая над колыбелью.

Куда исчезли жители тех пустынных поселений, и где были вещи, почему они свысока наблюдали за мной и ни разу не пересеклись пути наши? Все это останется без ответа. На улицах похожих на псалмы городов и сел мне встречались порой такие-же как я смельчаки - мы называли себя смельчаками, жмурящимися и смеющимися среди чумы - их лица сейчас в памяти моей абстрактны, как и их имена, как и слова следующего содержания: "человек", "мужчина", "женщина". К слову о женщинах, те из них, которые присоединились к группе смельчаков, если это не фантазм, преследующий меня сродни галлюцинации после солнечного удара, - они вели себя не менее странно, чем их коллеги из числа мужчин. Я хочу сказать, что у каждой половины смелого человечества были свои способы ужиться с чувственным переполнением, и если мужчины лезли на стену, то женщины в то-же самое время пытались сношаться с вещами, вводя их во влагалище, а вещи то были самые для данной цели непотребные. Так или иначе, каждый, кто открывал свои чувства, умирал. Почему я говорю об этом? По-видимому лишь потому, что я об этом до сих пор помню.

Я завинтил крышку и включил нетбук - моим глазам открылась вечная, никогда больше не поменяющаяся заставка. Ни я, ни кто-то другой, не создаст ни одной вещи и не внесет изменений. Я запустил последнюю версию браузера, проверил в текстовом редакторе результаты вчерашней работы и погрузился в приятное сосредоточение на страницах поисковой системы.