Рыбка

Ранним утром заканчивалась смена в больнице и Настя возвращалась домой, когда весь город спал, спал и пригород, и загород тоже был погружен в сон. Тогда начиналась другая жизнь, похожая на кошмар. Настя не помнила, чтобы раньше не испытывала этого томления, увлекающего ее в головокружительное беспамятство. По-моему, она начала испытывать это еще до рождения, еще даже и до зачатия, в прошлом, а может в позапрошлом веке, когда и бабушка ее не была рождена, и прадедушка еще не определился среди сперматозоидов, в каком из них воплотиться, и ничего еще не было.

Каждое утро Настя снимала одежду и падала на пол, ее бросало то в жар, то в холод, кожу стягивало, под ней пробегали волны судорог, она не находила места рукам и ногам, а голова ее моталась, и так Настя ползала по пустой, лишенной мебели квартире, пока не превращалась в странную зверушку, напоминающую огромную рыбу.

Быстро-быстро выскальзывала она в окно и не возвращалась до позднего вечера. А вечером, когда снова готовился мир отойти ко сну, слышался в квартире у Настеньки омерзительный звук, будто из ведра на пол вывалили прогорклый холодец, слышалось мерное шипение, словно пошел газ, и вскоре на полу можно было увидеть бледное, покрытое синеватыми прожилками и разными прыщиками тело. Настя поднималась и, пошатываясь, брела к куче в углу, из которой доставала свою ночную одежду - там были лифчики, трусы, кофточки и еще многое из того, чему обрадовалась бы каждая девушка.

Когда загород, пригород и город вымирали на несколько часов, Настя появлялась в больнице, где работала младшей санитаркой. Старики и молодые люди очень любили ее, они готовы были на многое, чтобы Настенька сделала им клизму или как минимум вставила оздоровительную свечу. Настя-же отвечала добром на их искреннесть и от души радовалась успехам каждого, даже умирающего, пациента. Но не спускала она ни одному человеку только одного: плохого отношения к рыбам. Кто при ней рыбу ел, считай никогда и не жил.

Аквариум больничный она освободила уже давно и с тех пор вредила, то воду из него выливая, то из моторчика выдергивая провода, так чтобы рыбу никто не посмел сажать туда больше. А однажды уборщица сделала страшную находку в холле - журнал "Аквариумист", весь истыканный ножницами и авторучками зарисованный - везде, где полагалось быть рыбке, страшная была начирикана рожа, в которой можно было без труда узнать себя, поверх же рожи линии перечеркнутые, а по центру каждой страницы слово "Смерть".

В те времена я как раз работал главврачом и сейчас, когда меня больше нет, вспоминаю с улыбкой о том, как взъерошенная и покрытая крупными каплями пота Людмила Семеновна ворвалась ко мне с этим диковинным журналом. Ах, как хотелось бы ей, чтобы все это оказалось милым розыгрышем, делом рук психических, которые содержались в подвале. Да кто бы их выпустил оттуда, дорогая Людмила Семеновна, подумайте сами вашей покрытой редкими волосьями головой. Так сказал я ей - а слово мое порой бывало грубым, не взирающим на лица, то есть нелицеприятным. Людмила Семеновна вскоре удавилась, как ей хотелось бы верить, из-за унижения, которое ей пришлось терпеть на рабочем месте. Но когда притащили труп, на моем столе лежал тот журнал, я переводил взгляд со страниц его то на труп, то на младшую санитарку, то на труп, то на младшую санитарку.

Мне достаточно было встретиться с ней глазами, чтобы понять все - от начала до конца. Я видел мокрые следы от ее ног на полу, я мог чувствовать запах, который сопровождал ее - о этот запах не был отвратительным, как стали бы вас уверять злые языки, он был запахом бьющей через край жизни - мертвой жизни - бьющей через край смерти - но я мог часами стоять рядом с ней во время операции, даже когда мы пересаживали сердца, я старался подольше выбирать инструменты, чтобы заставить эту санитарку стоять передо мной.

После того дня пациенты стали умирать, потому что нельзя младшей санитарке занимать место старшей во время операции, они могли получить заражение крови, да не со зла, а по невинному незнанию, и я ведь мог совершенно случайно перерезать им не ту артерию, мне это как врачу ничего не стоило. Они должны были благодарить нас за то, что им довелось умереть в это время - в это время больших надежд, время великое, полное свежести и сил - мне хотелось смеяться в их скорченные искаженные наркозом лица, и я смеялся, переводя взгляд то на судорожно стучащие по каталке руки, то на младшую санитарку; а потом в ординаторской я ничего не мог с собой поделать - только прижимался головой к груди ее, мерно поднимавшейся, и она клала руку на голову мою, и от живота ее пахло кораллами.

Ах если бы ее и моя смена длилась вечно, ночь никогда не кончалась, а город, пригород и загородные территории никогда не поднимались бы из тягучих глубин сновидения! Пусть бы это время длилось вечно и сколько счастливых, полностью выздоровевших людей ушло бы от нас - весело смеющихся, как мы, взирающих с улыбкою на мумий, которых сажают в лифты, на высыхающих стариков, машущих рукою из своего последнего склепа! Я дал бы им на ложечке рыбьего жира, и они целовали бы ложечку, а потом я велел бы им лизать пол там, где ступала младшая санитарка, и на боках у них я бы вырезал жабры, глаза-же вдавливал бы вровень с лицом, как у рыбок.

Я прошел весь утренний город, миновал пригород и оставил за своей спиной лопочущий чего-то во сне загород, я слышал стук десятков тысяч рук, нажимающих кнопку будильника. И упал я на пол, и руки мои размазывали по лицу моему слизь, и Настенька превратилась в рыбку на глазах моих, полных счастливого смятения, и забрался я на рыбку, как на пальму, обнял ее весьма крепко, и с третьими петухами выскользнула Настя в окно.