"Пройди-же вдоль палубы, покачивая блудоносными бедрами, и постой на корме, тряся юбкою проследуй к носовой части посудины, ибо не было еще такого у нас, чтобы принималось кораблями общество трутней."
"Каких трутней?" - Лицо Зигфрида исказила боль непонимания, тяжелый мыслительный процесс сверкнул по нему, как озарение молнии, и окаменел. Такими-же каменными были его усы и борода, оставлявшие на пальцах кровавые изъяны и полосы.
Как серая скала он висел на штурвале.
"Гудрун-Гудрун, стоишь ты на носу, и красивы следы трассирующих пуль вокруг тебя, круги на воде от прямого попадания бомб сладки, как чайная ложечка, которой кушали мед. Вот японский сверхвуковой самолет ударяется о недвижимую твердь, гудящую от удара, как колокол, он подпрыгивает тридцать восемь-тридцать девять раз, делая на воде блинчики; восемьдесят четыре-восемьдесят пять гудят весьма одуряюще, подобно шершням в разливах волос твоих, напоминающих ветряницу пшеничных полей или лесной сон полудня-полуночи."
Седина рано тронула волосы Зигфрида - ему было сто четырнадцать, когда телом уже напоминал стопятнадцатилетнего. Раньше он безбоязненно отходил ко сну и дремал как котенок на раскладушке и внутри печной трубы. Потом он стал думать, что назавтра не нужно будет просыпаться и это приободряло его перед каждым сном, пока не вошло в привычку - и тогда сделалось безразлично, прежде чем не обернулось другой своей стороной, которая, впрочем, тоже вошла в привычку и стала безразличной, а затем в стремлении изменчивости дней и ночей приоткрылась третья сторона - он понял, что погружаясь в сон, неизменно стареет, его курительная трубка разрушается, пока он спит, а жестокая рыба-прилипала разъедает стаей своей донные области корабля; с каждой секундой уходит все, что есть сейчас, да само сейчас ускользает, наподобие медузы, которую хотели высушить на память и положили на песок. От этого вся жизнь его наполнилась ужасом - им был на субатомном уровне пропитан весь процесс неумолимого ускользания, и даже если Зигфрид избегал сна - он научился вообще не спать - мгновения случайных задумчивостей или непроизвольных, а то и рутинных жестов выворачивались мучительной изнанкой своей - кровоточащей изнанкой ускользания, затухания и деградации.
Это выглядело как ребячество, юношеский идеализм, и матросы высмеяли бы Зигфрида, но он чувствовал, что все они когда-нибудь исчезнут, а с другой стороны каждый останется в одиночестве. Эти две трагедии не давали ему покоя и нередко, оказываясь в совершенно пустом зале трактира какого-нибудь богом забытого порта, он боялся повернуться спиной - пустые места вообще-то пугали его, а иногда он путался в них и испытывал сожаление о будущем тех темных сгрудившихся за стойкой фигур, которых кроме него не видел никто.
От терзаний он обратился к бутылке - тогда ему было девяносто - и научился возвращать время, но только на полдня. Долгие недели проводил он за бутылкой рома, которая вновь и вновь становилась полной, но возвращаемое утро на самом деле не было вечным - оно продолжало ускользать. "Ах если бы мгновение остановить, - твердил Зигфрид, изрыгая выпитое за борт, - но не теперь, а ближе к концу месяца, когда я буду себя лучше чувствовать."
Однажды, выпив еще немного той сладкой водички с легким привкусом не то древесины, не то сухофруктов, Зигфрид увидел на борту своего корабля дверь, которой, однако, не было на плане эвакуации. Зайдя в дверь, он очутился в лесу, где после выяснения отношений с дикой природой встретил Гудрун. Она напомнила ему Махасукхадакини, хотя по происхождению была из троллей и среди тех выступала, будто пава, в час ночи на лунных полянах росла, как лилия среди кустов белой и сиреневой сирени.
Мало сказать, что Зигфрид не сразу заприметил Гудрун среди цветущего многообразия форм. Он оказался в окружении белого шума, наполнявшего его трепетом. Терпкие ароматы трав, могучие запахи стволов, благоухание вспоротых областей земной коры были неотделимы от рева многомиллионной армии живых существ, от падавших в томительном мареве лучей солнца и луны и от тихого ветерка, от ощущения сломаной ветки под подошвою парусиновых бот; разъяренная хроматика стояла вокруг, подобно стенам воды, окружающей судно, летящее в водоворот.
Если бы Зигфрид обладал выдающимися когнитивными способностями, он мог бы заметить в непрерывности склада окружающей среды регулярную неравномерность, которая выражается через изменение коэффициента преломления всех волн, упорядочивающееся вдоль граней своеобразных ячеек. Ячейки эти вибрировали и вращались вокруг осей, формируясь вокруг Зигфрида в подвижную сферу. Модуляции их колебаний представляли собой видимо бесконечную систему матрешек, несущая-же частота граничила с Бездной, лежа на той как кисея безвидного тончайшего мрака.
Он увидел вокруг себя крапивные деревья, а углубившись в чащу их, нашел предупреждающую табличку, подтвержденную грозной девятиконечной звездой, в лучах которой гнездились буквы энохианской азбуки, а вокруг были выгравированы растения паразиты, одной капли сока которых достаточно для удушения жителей поселка городского типа:
"Не тронь меня рукою за листву и за ствол, но можешь взять за корень, который не ужалит тебя, и пересадить туда, где меня еще нет. Пусть в огороде твоем продолжу я свой род."
Разглядывая красные красные строки, доминировавшие во всей композиции и выстраивавшие вокруг картину лесной дикости, Зигфрид задумался и подпустил почти вплотную к себе какое-то движение, а когда почувствовал его, резко обернулся. Перед ним, а точнее за спиной у него находился старик, внимательно и шевеля губами читавший надпись. Ему было не менее девятисот лет.
"Как-же отвратительны старики! - Невольно покачал головой Зигфрид. - Они подобны неприятным паукам или бледноватой живой слизи океанских глубин или тем жутким розовым грибам, похожим на взбитое прогорклое масло. Дотронуться до них нам невозможно."
-Молодой человек, - по-старчески уверенно качая головой, молвил старик, - посмотрите на мой живот.
С этими словами он задрал грязную рубаху, выставляя напоказ белое, немного мокрое от пота морщинистое пузо, а затем похлопал по нему ладонью.
-У меня он такой отвисший и дряблый потому что я люблю покушать жирное.
Старик причмокнул губами, как это делают умудренные жизнью люди, и в голосе послышалось выразительное придыхание:
-У меня и пальцы-то все в жиру. - Он вытянул трясущуюся ладонь и помахал перед лицом Зигфрида, демонстрируя до мяса остриженные ногти.
-А знаете почему? Потому что у меня дома есть такие большие-большие куски жира и стоит мне захотеть покушать, я мну их пальцами и вдавливаюсь лицом, а потом катаюсь на животе по полу.
Старик еще раз покачал головой и вздохнул, укоризненно глядя на Зигфрида.
-У меня и лицо все заплыло. - Продолжил он спустя минуту, поворачиваясь таким образом, чтобы показать сползающий на грудь потный зоб. - И половые органы у меня втянулись в тело, на самом деле образовалось нечто вроде влагалища, но это наверное оттого, что я очень стар.
Старик цокнул языком и поджал губы, пытаясь расстегнуть пряжку ремня.
-А ноги у меня тоненькие, на них не откладывается жир, поэтому я выгляжу как пузырь на гнойных палочках-растопырках. Кстати, желудок у меня слабый и кишечник не удерживает жидкостей, которые сами по себе сочатся из него наружу. Вы наверное заметили, что от меня пахнет и подумали, что перед вами нечистоплотный человек, но это не так...
Внезапно старик замолчал и уставился куда-то вбок. Выражение его лица менялось. Он оставил пряжку ремня и опустил рубаху на живот.
-Знаете что... - Он подозрительно посмотрел на Зигфрида. - Я думал, что встретил хорошего, доброго человека в лесу и хотел пригласить к себе. По праздникам я делаю такие пирожные, что просто уму непостижимо, из куска жира и большого количества сахарного песку. Из уважения хотя бы к старому человеку вы могли хотя бы кивнуть головой один раз хотя бы, но вы-же ненавидите меня и ненавидели с самого начала. Я оставляю вас тут одного и ухожу.
Сказав так, старик нагнулся и стремительно побежал, а спустя несколько секунд исчез в чаще, которую, как видно, знал как свои пять пальцев.
Пока он исчезал, что-то пришло в движение, словно это не старик преодолел некое расстояние, давшее ему возможность потеряться из виду, а само пространство провернуло невидимые ячейки свои, приоткрывшись таким образом, что пластины эти по-иному преломили то, что скрывалось там, ну а то, что там скрывалось, было похоже на то-же самое. Тем не менее, старик исчез за этими занавесями, юркнув в какой-то уголок декораций, и они закрылись за ним. Движение этих ячеек сопровождалось гулом, от которого по коже пробежали мурашки.
Зигфрид почувствовал это и оступился, рукавом невольно задев ветку крапивы, покрытую крупными шипами. Придя в соприкосновение с шелковой тканью кафтана, шипы изодрали ее в клочья, а Зигфрид удрученно покачал головой.
"Какой ты дурак, что разодрал кафтан." - Подумал он.
"Ты такой-же неуклюжий, как мужик, запрягающий телегу с одной оглоблей." - Это витало в воздухе. Птицы неожиданно замолчали, а в стволах что-то потрескивало и в этот момент на сцене появилась Гудрун. Как оказалось, она была существом достаточно сложным, экзистенциальные циклы которого заставили бы поежиться даже самого отпетого покойника, то есть такого, который был лучше и надежнее всех отпет, в результате чего достиг освобождения.
Половину жизни Гудрун имела формальное воплощение в виде строгих геометрических фигур, образовывавших матрешку, в центре которой находился изначальный Хаос. Она развивалась из протовибрации, производясь через границы гравитации, звука, электромагнитного излучения, теплоты и света, формируя образчики сути вещей, отражающейся в ячейках, которые фактически представляли собой одну из стадий ее манифестации. Другую половину жизни она питалась пустотою. Третью половину жизни она производила дрожь, накладывающуюся на ее несущие частоты. Но все три половины представляли собой только одну росинку в поле, на которое опустилось облако небытия - ее нежизни, на фоне которой сосуществовали десятки, сотни, а то и тысячи половин, складывавшихся во флагманский корпус.
-Зигфрид. - Сказала она, разворачиваясь и сворачиваясь ромбами объективной реальности. - Послушай, ты только что подумал об очень важных и серьезных вещах, но ты еще не знаешь всей правды. То, что ты назвал себя дураком и обвинил себя в том, что сделано, сделано по моему желанию, ибо ты выбран моим фаворитом, моим флагманским проектом номер один, тебе будет дано место в следующей фаланге за сумасшедшим стариком и другими производными моего легкого сна. Я обещаю остановить мгновение, как ты этого хочешь, и тебе откроется вечное блаженство вместе со мною, в виде одной фасеточки-придатка в матрице моего восприятия. Хочешь-ли ты служить мне фотоувеличителем, да или нет?
Зигфрид нахмурился и кивнул. Его завораживал таинственный полумрак обещанного и он знал, что этот шанс слишком несовместим со смертностью. Ему больше не нужно будет умирать.
-Тогда я приму эту обворожительную форму, - жмурясь от удовольствия сообщила Гудрун, - а всех матросов твоего корабля придется убить. Это необходимая первая жертва в горнило моей божественности ради причинения великого вреда, за который многие, о очень многие будут винить себя. Сладостно пей нектар огорчения, причиненного тысячам живых существ, пригубляй жгучее вино из остатков бокала моего, и тебе больше не нужно будет ничего, кроме меня.
D.A.O. Rating
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.