Песня одной старой башни

Развалины башни на холме окружал старый яблоневый сад, к югу от которого склон был исполосован виноградником, с северной же стороны в угоду севообороту засажен полевыми цветами. Августовской ночью с этой северной стороны доносился рев цикад. Жарким полднем было слышно, как растут цветы и наливается виноградным соком лоза.


В самой же башне, представлявшей собой жалкое зрелище и обнесенной табличками, строго воспрещающими под страхом погребения под камнями посторонним подходить ближе, чем на десять футов, обычно играли на органе и исполняли мелодию столь чарующую, что казалась она ответом на немыслимые мольбы, которые, бывает, вышептываются сухими губами слушателя при звуках музыки небесного спокойствия, которой стоило бы продолжаться подольше, а не иссякать в мгновения самого удачного подъема.

Сами камни под горячим солнцем или же под остужающими звездами вибрировали, добавляя в музыку труб ноту пикантных гармоник, и, стоило бы вам поддаться чарам да перейти запретную черту, как увязли бы целиком. Земля у подножия башни была богата на скелетированные останки людей. В пустых их глазницах прочитывалась смесь удивления с блаженством, изнемогая от коего, прижимались они головами к камням.

Самой темной ночью в винограднике появлялась черная собака. Рассказывали, что верный пес всякий раз возвращался сюда за своим хозяином, вертелся у башни, что-то вынюхивал, затем ложился подле костей и со смирением опускал на лапы морду. Ждал до первых проблесков утренней зари, после чего, убедившись в том, что хозяин занят своими делами и не отвечает, отправлялся восвояси.

Этим счастливчикам не было обещано воскресения во плоти, наверное, их гибель была неизбежным сопутствующим ущербом. Они были мотыльками, летевшими на свет пожирающего огня и бесконечно далекими от мыслей о самопожертвовании. Подобно магниту, магия, которую использовали владельцы башни, притягивала металлическую пыль, а ее частичку несет в себе каждый человек.

Однажды в башне зажгли источник темноты и она стала привлекательной натурщицей для художников. Ведь художественный рисунок базируется на двух китах, один из которых - это построение обратной перспективы, второй же - верное нахождение источника темноты. Глаза художников, когда они завершали работу, становились совсем прозрачными и какими-то лунными что-ли, а холсты были девственно чисты. Искусствоведы, заглянувшие в белые черепа художников, объясняли это воздействием солнца, влаги и выветривания.

В ясный день от подножия башни, если обратить лицо к юго-востоку, можно было разглядеть холмы за добрую сотню миль. Когда не стало виноградников, а те холмы покрылись темными чащами, башню облюбовали гиены и долгими беззвездными ночами они передавали из уст в уста историю мира, какую поведали им предки, а тем - предки их предков. Тихое урчание, изящно вплетавшееся в музыку башни, иногда переходило в вой, а тот рассыпался в многоголосый лай, эхо которого растекалось по долинам, заставляя пугливые души умерших с головою уходить в черную болотную слизь.

Кости гиен деформировались, пока те были еще живы, плоть едва не выворачивалась наизнанку, а кожный покров становился подобным папиросной бумаге. Тем, которым не повезло умереть при родах, приходилось заново учиться жить. Всякое движение, да любая экзистенциальная функция требовала тщательного изучения и изнурительной тренировки, которая скоро перечеркивалась следующей деформацией. Кости утончались, делились надвое и возымевали новые суставы. У некоторых гиен особенно разрастались ребра, делая животных похожими на раздавленных пауков или бактериофагов, появлялись лишние глазные яблоки, венчиком украшавшие скукожившийся череп. Были даже кое-какие крылья. И хотя гиены с этими крыльями могли летать, словно ужасы, летящие на крыльях ночи, особой эйфории у них данная опция почему-то не вызывала. Они по-прежнему подпевали башне, но в их вое уже не было слышно радости, той радости, с которой песню свою исполняет сердце, полное надежд и грез. Поколения сменялись, как времена года, и в конце концов слой костей сделался так внушителен, что новые гиены не могли оставаться в башне. Места на верхушке едва хватало гиеньей матке, дряблый яйцеклад которой свешивался вниз и сплелывал гиенят на стену, по которой те сползали каплями мутной живой слизи.

Так проходила слава мира. Мира, который начинался за здравие. На него делали ставки, с ним связывали надежды, на его счет строили планы, в нем оставляли следы, как если бы он сам был той скрижалью, которая помнит. Но когда рубят лес, то летят щепки. Мир избавился от памяти всех меньших слав, как от балласта, и теперь остался один, отбросил свои территории, растерял звезды, вынужденно погасил солнце, чтобы сэкономить тепло - мистическое тепло, нужное, чтобы чувствовать себя. От него остался крошечный островок, а затем и тот отвалился - после этого лишь башня в пустоте продолжала звучать. О, ее песня не была колыбельной и не приносила ни покоя, ни наслаждения, ибо приносить было некому, но звучала, а сама башня была.

Послушайте песню башни и посмотрите на кости, которые в ней. Сначала смерти не замечают, потом над ней смеются, потом с ней борются, потом она побеждает.

См. тж. Обстоятельства ремонта старой башни (доклад смотрителя)