Сторожка мертвых языков

Миры-осколки, навсегда упрятанные в болотах великой Дельты, представляют собой по-настоящему пограничные феномены, если под пограничным вы предпочитаете понимать то, что и должно пониматься под пограничным, то есть абсолютное и для вашего понимания устроенное более чем неадекватно, но в то же время имеющее грань, что вплотную смыкается с границею вашего экзистенциального интереса. В известной мере они могут быть названы "смешанными", подобными детенышу двуязычной семьи, одна половина коей вещает на языке живых, другая же склона к изъяснению по-мертвому.


На окраине Небесной Калькутты существуют все условия для возникновения аномалий. Край архи-, перво- или прима-хтонического диска, расположенного в центре небулы, растворяется в той, как всякое сгущение тверди разжижается, возвращаясь в болото. Нижние ярусы вечного города, лабиринты трущоб, каналы, бульвары и стрелы проспектов, как кажется, переплетаются в вывернутой наизнанку, смусоленной и завязанной в узел перспективе.

Пороговая диссолюция не дает сознанию - ни малому, ни великому, разве что очень великому, - уловить грань невозврата, так сказать, не предъявляет на месте предполагаемого горизонта событий никакого "примахтонического среза", каким его можно было ожидать - со всем многообразием выдранных из тверди и безжалостно разгерметизированных элементов конструкции. Великие сознания, которых мы упомянули чуть выше, говорят о границе Небесной Калькутты в терминах и образах, живо напоминающих описания суккубических тоннелей, иными словами, это не город окружен пропастью, в которой исчезают его края, а небула имеет в себе некую неравномерность, пропасть, из которой астрометрически точно убралась гомогенность субстанции Хаоса, злые языки которого черным огнем лижут падающее сквозь проем.

Это вопрос не геометрии, а метафизики глубин, что происходит на границе топологий, топологии печи, кормящейся черным огнем, и топологии пространства вокруг нее. Откуда и куда действительно лезут языки и что они лижут, это вопрос философский, ответом же на него является само изначальное пространство. Или наоборот, это ответ философский, вопросом же на него является то, что никогда не является.

Так или иначе, в трещинах и расселинах края зиждется масса странного, а нередко и поучительного, как тот зал мертвых языков, проникнуть в который - это для адепта языкознания великое благо, растворенное в великой скорби и в великой дури. Прикольный этот коктейль напоевает гортань палеолингвистов, которых никогда больше не позабавит упоминание живого языка.

Ибо нет никакого живого языка, а есть пригоршня мертвых иерограмм, оставшихся от мертвых племен, как гудок ушедшего поезда остался на станции после ушедшего поезда. Остался - да не насовсем и не целиком.

От живого языка два шага, а от мертвого полтора до букв черного пламени, которые делают изъяснение столь легким, приятным и веселым, как испитие нектара уст калькуттской модницы, трансформирующей органическую материю в сверхпростой углерод - будь то элегантный уголек для подводки глазок или вульгарный алмаз. Учите языки мертвых, чтобы не выставить себя на посмешище в час, когда прав окажется нерадивый ученик, на уроках французского твердивший, что оно ему никогда не пригодится. Ибо, поскольку на роду ему было написано умереть - раньше или позже - оно ему и не пригодилось. Хорош тот дурак, который учится мычать и конвульсивно закатывать глаза, пуская пену с губ лица своего, ибо интуитивно он близок к поэзии мертвого языка, да только не рожден ни поэтом, ни птицей для золотой клетки, потому, наверное, и проходит неприметно, как сама жизнь.