Культура протеста

Протестное движение и "массовые беспорядки" в ряде стран Европы, которые на радость путинскому агитпропу названы "странами группы PIGS", сегодня неотъемлемы от бомбардировки зомбифицированного обывателя одним важным, с точки зрения хронических врагов народа, вопросом: "почему бы этим разнеженным хулиганам и тунеядцам не начать наконец хорошо работать и нормально жить, как все?"

Теория "нормальной жизни", к которой должны, затянув пояса и нахлобучив серые балахоны православного дресс-кода, прибегнуть народные массы, мучает наймитов православной хунты уже более тысячелетия. Факт, однако, состоит в том, что никакой "нормальной жизни" не существует, а есть "жизнь".


Именно частью жизни европейского общества является массовое мероприятие: костюмированное шествие кролиководов нашей деревни, пивной путч, гей-парад, демонстрация против гей-парада, забастовки и стычки манифестантов с полицией представляют собой регулярное, а не экстраординарное явление. Бессмысленная российская пропаганда охотно с видом "взирающего со стороны" объявляет каждый чих европейца эпохальным, однако ни одно из мероприятий, проводимых в современной Европе, не является ни началом, ни концом чего бы то ни было. Культуру массовых мероприятий, в том числе протестов, европеец впитывает со школьной скамьи и эта культура не тождественна культуре аффективного бунта. Постсоветский агитпроп заставит вас счастливо хихикать и заливисто смеяться над глупыми европейскими обывателями, танцующими свои сельские танцы, однако без уроков хождения гуськом и хорового пения на собрании вольных стрелков, увы, не бывает ни отстаивания профсоюзами прав трудящихся, ни стычек с полицией, ни демонстраций протеста общества защиты пчел от ос.

Существование европейца от начала до конца регламентировано и его правовое сознание действительно не совместимо с сознанием, находящимся в перманентной схватке с пыльным мешком из-за угла. Подавляющее большинство "проблем", которые приписываются Европе агитпропом пыльного мешка, с точки зрения европейца, не только не являются "проблемами", но и столь же осмыслены, как, например, вопрос о том, сколько потребовалось бы конфетной обертке, чтобы упасть с Земли на Марс. Нарушение закона ему представится нонсенсом, против которого по природе своей он тендирует протестовать, закон же для него это не абстрактное "моральное право", а то, что описывается правовой системой его государства. И он в принципе не понимает, почему государство должно было бы ставить своей основной задачей всестороннее унижение и уничтожение собственного народа, поэтому протестовать против предполагаемо антинародной власти для него в порядке вещей - так же, как протестовать в судебном порядке против нарушения своих прав. То, что для культуры пыльного мешка - причуда, абстрактный плод хорошего воспитания, дело вкуса, предмет совестливого размышления или еще что-нибудь, то для европейца - астрометрическая точность правового дискурса. Почему на европейской улочке автомобилист, усмотрев лужу, деликатно ее объезжает, стараясь не обрызгать пешехода? Быть может, это умозрительное чувство такта, опасение помешать ходу мысли пешего страника, результат осмысления "Преступления и наказания"? Скорее нет - дело в возможном и предсказуемом иске со стороны пострадавшего гражданина.

Так называемая проблема мультикультурности, которую не обходит стороной "лучше видящий со стороны" агитпроп, состоит не в том, что умозрительному гражданину может абстрактно не нравиться чужая культура и ее проявления. Вовсе нет - проблема состоит в том, что представитель "чужой культуры" склонен терпеть нарушения, тем самым подрывая устои правового государства и неуклонно понижая качество жизни европейца. Не абстрактная инако-духовность и приверженность странным обычаям, а конкретное долготерпение не-европейца составляет основу мировоззренческого противоречия. Сначала чужак миролюбиво примет подарок от хозяина поцарапавшей его кошки, вместо того, чтобы решить дело в суде, потом стерпит понижение заработной платы, а в конце оставит в опасности европейца, попросившего его оказать помощь в продевании руки в рукав. Наихудшим же прогнозом является формирование долготерпеливой массы, которая не способна ни на какой протест. Дело это астрометрически точное и никакие "высокодуховные", равно как и совмещающиеся с бытовым хулиганством мотивы не могут идти в сравнение с правовой реальностью.

Уничтожение русской культуры протеста нередко инкриминируют советской власти. Это справедливо лишь отчасти и то, что протестная культура, якобы, имелась в начале XX в., может быть обосновано самим фактом гражданской войны, развязанной против желания Владимира Ильича Ленина контрреволюционными элементами. Однако, движение сопротивления большевистскому режиму демонстрирует отнюдь не регулярную, но экстраординарную форму протеста. "Пока гром не грянет, мужик..."

Сам великий Ленин задолго до октябрьского переворота сетовал на инертность крестьянства, которое, по его мнению, было совершенно не приспособлено к тому, чтобы фигурировать в качестве управляемого протестного мяса, и на несознательность рабочих масс. В конечном счете беспроигрышная ставка была сделана на "межсословный" класс шудр (мы рассмотрели это в статье о Крещении Руси).

Так же, как и последующая реакция, события октября 1917 года имели экстраординарный характер, в общем и целом соответствующий парадигме "бессмысленного и беспощадного бунта", суггестия которого под видом фобий, надежд и безысходной аналитики глубоко укоренена в российской культуре, да и не только в ней (ср. с современной псевдо-мифологемой зомби-апокалипсиса).

Само понятие "бессмысленного" достаточно удобно для современного агитпропа, оно сочетает в себе апелляцию к полной безрезультатности с концепцией бессмысленной жестокости, а это синтез демотивации и формирующейся фобии. Однако, русская история последнего тысячелетия до и после 1917 г. не знала "бессмысленного и беспощадного бунта", жуткой маской которого со временем стали прихорашивать фобии мелких рабовладельцев. Не знала его и какая-либо иная культура, потому что любой бунт имеет свой смысл, ведет к определенным, хотя и не всегда очевидным, результатам, а также является предельно щадящим.

"Бессмысленным и беспощадным" может называться более или менее абстрактный бунт, находящийся вне сферы индивидуального жизненного опыта. В свете личного опыта концепция абстрактного бунта меркнет перед рабочими моделями урегулирования конфликта. Урегулирование обычно основывается на опыте разрешения конфликтной ситуации, в случае же, если прикладная конфликтология становится сродни "китайской грамоте" и целенаправленно подменяется пестованием суеверных фобий, неразрешаемый абсолютизированный конфликт влечет за собой формирование культуры терпения.

Отсутствие регулярных моделей урегулирования конфликта принуждает участника этого девиантного общественного договора поневоле убеждаться в том, что фобия перед "бессмысленным и беспощадным бунтом" далеко не беспочвенна. Дело в том, что он живет с этим бунтом, рискуя сорваться, огрызнуться, замахнуться и в аффекте растерзать то, что попадет под руку. Чувствуя свою беспомощность, подавленный и деморализованный человек ищет забвения в неприхотливых удовольствиях, занимающих его вплоть до самой смерти. Сообщаясь с другими, однако, он причащается к коллективному опыту конфликтологии, и если даже решение личных конфликтов в рамках актуального правового дискурса представляется ему невыносимо тоскливым делом, то коллективный конфликт определенным образом его освобождает, формируя распределенную ответственность за общее дело.

Какой же коллективный опыт решения конфликтных ситуаций присутствует в современной русской культуре? Прежде всего, это опыт кухни, который бесконечно далек от того, чтобы быть прерогативой "интеллигенции". В прошлом веке кухня практически уровняла все слои общества. Что представляло собой собрание на кухне? Прежде всего, оно характеризовалось разговорами под водочку, а именно - непрерывным обмусоливанием вариаций на тему "бессмысленного и беспощадного бунта". Общность закодированного интереса к бунту была очень глубока, равно как и общность поведенческой логики: поговорили и наутро забыли. Наутро все выходили в опасный внешний мир, любое собрание в котором нивелировалось до формальности либо чистой функциональности. Безопасным числом собрания единомышленников, желательно - страдающих размягчением мозгов алкашей из "Иронии судьбы", было три человека.

Заслуга в формировании подобной ситуации принадлежит отнюдь не большевикам, роль которых состояла лишь в том, чтобы довести дело до полной бессмыслицы и упрочить механизмы окончательного уничтожения всех людей. К сожалению, после того, как идея великого Ленина была предана и извращена, геноцид стал неизбежностью лишь для 1/6 части суши.