Милый Мастер

Вооружившись гусиным пером и молоком из сосцов висельницы, Мастер уединялся, чтобы погрузиться в работу над казначейскими билетами. Перо принадлежало гусю-альбиносу, страдавшему, помимо косоглазия, нарушенным цветовосприятием и камнем. Камнем в почках, делавшим его похожим на раковину-жемчужницу. Что же касается сосцов висельницы, они были деликатнейше изъяты у паневразийского секс-символа - Зои Космодемьянской.

"Рисуй проклятие с любовью и знак коварнейший выписывай пристрастно." - Повторял про себя Мастер. Перед его внутренним взором проходили величественные картины позора, мора и разрушения. Он воочию видел, как в темной ночи движутся его дети - деньги, отмеченные благодатию ада, - в их беспорядочном движении око чудотворца способно уловить строгий порядок. Тысячи светлячков то замирают, то летят, спят в укромных кошельках, чтобы, с новым утром пробудившись, направиться навстречу новым берегам. Иные же дремлют подолгу - лениво ворочаются, как сбитые с толку сновидцы, с губ коих слетает тихий шелест заклятия восстающей плоти - слишком тихий, чтобы достучаться до каждой изнемогающей от неги агонии клеточки тела. Они вибрируют на границе снов, допуская желтый свет бесчисленных полудней присоединиться к видению под сенью надежнейших ресниц. Неловкими мимолетными пальцами они цепляют тяжелые одеяла, норовящие соскользнуть с плеч, когда телеса вращаются вовнутри лежбища - в сейфах, в стальных хранилищах свершается обряд беспардонного промискуитета, когда, как кажется, сама плесень и могильная сырость переходят с уст на уста, возлежа, как светлокудрые агнцы, а затем, не размыкая сладострастных объятий, детища скверны направляются на убой - на лоток банкомата, дабы не иссякло русло сие.

"Возлюби врага своего и даруй ему причащение к аду, только не к моему. И пусть столь же сладки будут дни жизни скоротечной, как грезы пионерки-героини, растворившейся в снежной белизне, но не в моей. И пускай столь же нежны будут ласки, как затмение в очах переваренного рождественского гуся - гуся-альбиноса, гуся-левши, гуся, перья которого растут вовнутрь, но не вовнутрь меня."

Во сколько билетов влил свое горючее семя великий Мастер, на скольких безликих пустых начертал чудотворец печатей - не найдется среди живых счетовода, который осилил бы знание астрометрических величин. И обитали они среди людей - неразменные, хрустящие, почти вечные. Лишь жалкие проценты купюр нашли свое упокоение в шредере практикующих экзорцистов, но те были далеки от народа и не ведали путей предназначения. Остальные же деньги стали раздуваться в пузырь. "Пузырь, пузырь!" - С блеском в глазах повторяли несколько ошеломленные люди, счастливые, как дети, наконец-то узревшие воплощение великой мечты о мыльном пузыре. Но за этим стоял план куда более великий, ибо, даже когда доведется сферическому телу сему лопнуть, бытие живых светов не завершится. Ибо, как из пепла восстает жизнерадостный Феникс, так и творения великого Мастера воспрянут из лужиц неприметной безвкусной массы, из полностью переваренных ими останков - отряхнутся и с удивлением воскликнут: "мы появились и мы осознали, что из безвидного мрака вывел нас к ясному свету милый Мастер!" - И окружат они одр скорби его - и исполнят песню для сердца его, которое наконец запоет - пылающее среди ночи в окружении свиты своей.

И у самых губ его возникнет рог пьяного изобилия, и объявит он чадам своим о начале великого праздника:

"Завтра будем мы в горностае и пурпуре восседать на колеснице, а ангелы божии будут при нас разносчиками пиццы - той заскорузлой вонючей пиццы, которую мы станем запихивать в наши блестящие от жира губы, ей-ей!"

И узрит он очи, темнеющие среди цветов и светов, сложенные промеж бесчисленных теней, и прочтет вопрос зениц бездны, - он выпьет его и даст ему испить нектара уст своих, чтобы больше никогда не рождаться и не умирать. Темный, тягучий вопрос ни о чем.