Ночь, блудница, фонарь, альптека

"Откровением для меня было то, что вещи, оказывается, имеют не только свое начало и конец, но и промежуточное бытие, протянутое наподобие той веревки из окна в окно, которую используют на узких улочках, дабы зрение застилалось то мокрыми полотенцами, то сухими пододеяльниками и лифчиками.

Мгновенная ясность сковала члены мои и я пришел в ужас, поняв, насколько естественнонаучно объяснение философской тайны, открываемой в протяженности вещей. Суть приземленности взглядов человека, который отягощен вещами, состояла в том, что он физически не мог достичь взглядом своим нуминозного неба. Предметы, сохшие на веревках, были безжизненными оболочками. Чтобы увидеть за лифчиком на веревке не то чтобы небо, а славно оформленную грудь, приходилось быть поэтом или владеть искусством живописания.

Но овладевание этим искусством считалось у нас благодарным занятием, поскольку тот, кто видел грудь, постигал и забвение, он витал в грезах и, как всякий витающий в грезах человек, не замечал того, что находилось впереди. Загроможденные улицы отныне не смущали способного ученика.

Была у протяженности вещей и другая сторона - как и положено оборотной, она была зловещей. Тленность вещей некоторым образом неравномерно распределялась между ними. Я помню десятки перьевых авторучек, которые поломал я в бытность свою гимназистом. Мне видятся свечи, остатки которых... остатки которых переживут меня и сыновей моих. Бросьте этот остаток - восковую бляху в угол дровяного сарая и там, между пауками, она обретет протяженность в достаточной мере великую, чтобы с нашей точки зрения еще и увеличиться до масштабов вечности.

Ночь, блудница, фонарь, аптека, говорю я себе и с пониманием прикладываю палец к точке на лбу. Вон тот фонарь живет под острием домоклова меча. Кто знает, когда и где возникнет в человеческих умах помысел поменять все фонари, снести старые и поставить на тех же местах совершенно-совершенно другие? За исключением этой неопределенности, существование фонаря для нас определенным образом тождественно присутствию самого окружающего мира - "природы", "Земли" и других вещей, с бытием которых до и после нас мы не беремся спорить.

Когда меня здесь не было, он с тем-же блеском небесного спокойствия глядел на пустоту. Сегодня он моргает мне с той-же миной, а завтра - что завтра? Мы не знаем этого, а уж фонарь-то знает, поверьте моему опыту, моему знанию вещей. Он знает и он уже существует - именно так существует, как должен это делать знающий, бывший в будущем и в прошлом одновременно и все повидавший.

А аптека? Стеклянное храмовище в ночи переливается, как солнечное масло. Абстрактный дом химии и причудливых людей, спешащих протереть вам очки и поцеловать каблучок. Однажды я зашел в аптеку и преподнес служащим там людям туфельку с просьбой посмотреть... Видите-ли, моя спутница жаловалась на неудобство в стопе, словно бы гвоздик вылез из становища туфельки и проколол своим острием нежную кожу. Я искал лавку сапожника, а попал в аптеку, и что бы вы думали, на мою просьбу там ответили полным, единодушным согласием.

А ночь? Она окутывает ту-же аптеку - тот домик света, нетленный сосуд блудодеяния и запретного самочувствия. Она длится точно так же, как текущий миг, когда вы спрашиваете себя, а кончится ли он и есть ли выход. Она кончается, сменяется утренними сумерками, но день обманчив, потому что верю я - вернется ночь, чтобы наступить на всё. Она знает то, что будет - ее протяженность охватывает пространство куда дальше фонаря. Не будет уже городских стен, не будет деревьев и трав, только легкий ветерок в вакууме пролетит над живописным краем кратера, не будет звезд, но ночь наступит, а потом сменится утренними сумерками.

И поверите-ли, когда я все это осознал, то понял, что к этим пунктам и нужно устремляться всей душой, всем сердцем, стараясь вжать в каждый удар всю силу собственной убежденности, проникнуть в сердцевину сердечного течения. Оттуда, сказал я себе, ты найдешь выход в протяженность вещей, станешь таким же длинным и бесконечно живучим.

Рядом с аптекой и фонарем каждую ночь раскидывала свои ловчие сети одна блудница. Я знал ее еще вот такусенькой и от того мне было так горько сознавать, что она принадлежит вечному континууму, а сам-то я не принадлежу. Тогда возжег я свечу, изготовил немало восковых бляшек для накопления силы вечной, сломал несколько перьев, вдребезги разбил часы. И стало пусто в жилище моем - пусто и темно. А как тихо!

И возлетела блудная красотка к самому моему окну, влекомая природной интуицией, роднившей все те вечные вещи между собой. Они ведь были соединены в одну сеть, чутко реагировавшую на нас тленных и дрожащих тварей. Полюбопытствовать, стало быть, прилетела к окошку и вошла в мою жизнь, как луч тревожный, мятежный. Села у камина, который давно уж источал лишь промозглость из нутры своей.

Зажги, говорит, камин, зажги камин. И были в ее словах нотки, которые пугали меня, как будто это фонарь обращался ко мне или ночь со всеми ее тайнами да жуткими закоулками. Я зажег камин и тут все понял: из страшной проруби вынырнул в свет и увидел, что блудница неотсюда. И ночь была неотсюда. Все вещи были неотсюда и планета наша была вовсе не планетой.

Позволь погрызть колено твое, говорит она, позволь насладиться плотью твоей. И было в словах ее что-то, чему нельзя было не довериться - так хотелось доверить этому даже самое родное, самое близкое, что было на душе. Конечно, говорю, погрызи, милая, но не чашечку коленную. Хочу я более глубокого познания - проникни коготками в грудь мою и набери пригоршню сердечной мускулатуры, соедини руку твою с током кровей конечностей моих.

Не справлюсь одна, надо позвать товарок, говорит она мне, а еще лучше тебе отправиться на наш корабль. Я был готов к такому повороту, но мог лишь догадываться о месте расположения корабля. Тогда я, конечно, еще не знал, что он все время на виду - замаскирован под солнце - летает над нами, вертится, как птичка. А теперь знаю."

Закончив свой рассказ, подвижник победоносно уставился на меня своими ясными глазами, казавшимся еще более огромными от того, что лицо выглядело исхудавшим. Блудницы, извивавшиеся у его ног, ловили каждое слово, обмениваясь многозначительными щелчками и переливами высокочастотного свиста. Его ладони покоились на их мускулистых спинах и поглаживали блестящие хитиновые бедра, которые, казалось, подавались навстречу прикосновениям, как кошачье-собачьи хребты.