Смерток

По не то заснеженной, не то цветущей долине летел или же скакал Смерток - таково было имя этой ловкой особи, порожденной самой Смертью. Маленькие злые глаза почти хрестоматийного вида сверлили пустоту.

"Небо обладает отрицательным поверхностным натяжением. - Серьезно размышлял Смерток. - И что пред силою небес все великие вещи мира сего? Где останутся самые отважные, суровые, опытные мужи, когда потянет их тучею или облаком - унесутся в ночную зыбь весьма бездонную и ни звуком, ни телодвижением не воспротивятся ходу судьбы своей."


Небеса тянули землицу по краям и та провисала днищем своим, как в картинах, нарисованных фантастами, которые побывали на большой, очень большой планете. Природа долины состояла в неразрывной связи с натяжением неба и полюс планетарной фигуры вращения проходил ровнехонько сквозь центральный позвоночный шип Смертка.

"Вот толпа, лютующая в искрении искреннего чувства сердец своих. Теперь она громка и каблуками стоп своих попирает твердь, грядя походкою голеней и бедер своих. Но - что она пред легким ветерком, призывающим в безвидный водоворот? Лишь мгновение потребуется ей, чтобы обратиться в немое, страшное ожидание."

Длинен язык Смертка - он способен проникнуть в потаенные, дальние щели божественного замысла. Вот он лижет асфальт - и конец всякому муравью; облизывает воздух - окончание гнусу. Стерильное безмолвие вокруг летящей бестии, а за спиною - завороженная просека.

"Осека... осека..." - Эхо долетает из-за холмов.

"Хуёсека-пиздосека." - В ответном гласе Смертка звучит убийственная ирония.

Сокращаются ряды населения - тут бы экологу с облегчением вздохнуть, "эх, целина-матушка, благодать-то какая, черт возьми", но ситуация на деле не столь проста. Не избирателен Смерток: у него и трава рассыпается в пыль, и птица претерпевает разрушение на субатомном уровне, не успевая допеть своих нот.

Примерно в то же самое время на улице, украшенной зарослями циклопического папоротника, раздавали бесплатную еду, вокруг коей завсегда можно увидеть двух-трех дородных детин - голубоглазые блондины, роскошные бородачи, они не склонны к спешке и все их движения тронуты печатью благородной неточности: промахнулся один раз, не горюй, выронил на асфальт горсть монеток, не суетись - постой рядышком, взирая на них, покуда привлеченные блеском небесные птицы не придут на помощь тебе.

Был среди голубоглазых бородачей один матерый-прематерый и, хоть и был он слишком ленив, чтобы наставлять спутников своих следующими словами, их иногда удавалось различить в его расслабленном молчании:

"Послушайте, в юности я не мог пройти мимо побирушки без того, чтобы не плюнуть в него, и не счесть обиженных мною, не перечесть опрокинутых моим сапогом мисок. Но однажды я понял, что куда более хочу другого: всю свою жизнь двигался по кругу, не имеся смелости признать этого. Я подошел к нищему, выбрав наиболее серый угол, и сел рядом с ним, стал таким же, какими были те, против которых некогда восставали мои мироощущения. Я закрыл глаза и стал опускаться."

К этому городу, к этой улице, к этому пункту питания неуклонно приближалось острие той стрелы, которую из себя представляла просека Смертка. Вот уже вдалеке рассыпаются проспекта очертания, при этом тончает грань между мерещится и не является. И видит люд: реальность вся состоит из крошечных кубиков, которые как прилагаются, так и разлагаются в массе своей.

Видя это и понимая, что почва уходит из-под ног, люд разворачивается, бежит. Глаза полны ужаса, а в гортанях от немоты свербит и чешется.

А нищие не бегут - ни шагу назад. Стоят голубоглазые бестии вокруг своего главнокомандующего - матерого-прематерого бича-божьего одуванчика, который в свою очередь и в ус не дует. А ус у него знатный, весь вымочен пивами светлыми и темными, намаслен маслицами да жирками колбасными; в бороде же пшеничной - изюмины багровеют из пожранных сладких пловов.

Несется Смерток - глаза его пусты. Мерцают впереди неразличимые вещи, фигуры, не имеющие для него значения. Он не голоден и не сыт, не отчаян и не умиротворен. Раз-раз - под когтем заскрипел проспект, смялся, как алюминиевая фольга. Спины и лица, затылки и глаза мелькают и поглощаются им - он чтит все сущее как пустоту. Триста тысяч бегущих горожан заглотил вместе с парочкой голубоглазых бестий и не заметил разницы, вообще не заметил ничего, ничего и ничего.

Но что это за фигура бледнеет среди запустения? Этого матерого бича не трогает опустошительный взгляд. Одна пустота делает шах и мат, другая же ей отвечает ходом коня; одна сметает фигуры с доски, но другая опрокидывает шахматный стол; одна разметает фигурки, другая - разбивает часы и принимается бессмысленно перебирать перепачканные маслом зубчатые колеса. Один пустой взгляд против другого: кто победит?

Висят они друг напротив друга в неопределенном месте, в неопределенное время - то ли в центре беззвездной ночи, то ли на окраине. Так бы и окончилась их схватка ничьей, кабы матерого-прематерого бича чёрт не дернул за язык; так бывает, когда язык ваш прилипнет к небу и вы, не ведая, что творите, разомкнете губы: лишь влажный, немного сухой чавкающий звук сорвется с уст, но и его при известных обстоятельствах может быть достаточно. Так вышло и сейчас.

После этого Смерток, не заметивший, как был уничтожен последний из его невольных оппонентов, завис... И он висел вчера, висит и будет висеть вечно, мертвенно собою олицетворяя одну важную правду: рожденное в бытии, даже если ему повезет скатиться в самый низ, завсегда будет балансировать в неустойчивой системе многих неизвестных ему условий и ни при каких обстоятельствах на ринге не выступит в равной весовой категории против благородного исчадия кеномы.