Гастролер

Много нулей в зимнем темном небе звенело в предутреннем затишье, периодически нарушаемом криками анахронической птицы, той самой, что томит жаждущую духовного прорыва душу поздней сентябрьской ночью, и под зиянием нулей все полосы поземки на дорогах изнемогали первозданной чистотой. Есть тридцать слов в нашем языке для того, чтобы описать специфику хруста снега под сапогом, но чуткое ухо расслышит куда больше - куда больше, если только в симфонии вы слышите каждый скрип и вздох инструмента, выносимого в отдельный прозрачный поток.

Предчувствие заставило меня остановиться - там впереди, в низине, куда не доставали фонари, лежала смерть, она источала свой аромат и тепло. Передо мной лежал открытый люк, на дне его светилась плоть, варилось тело. Чуткое обоняние подсказало мне, что с него сняли часть мяса, прежде чем бросить - положа руку на Писание, признаю, что поступил бы точно так же. Меня научили не разбрасываться добром.

Человек без сердца - затаившись в ветвях, я потерял счет часам, покуда симфония нулей в звездах подергивалась теми узорами, что оставляет солнце, подышав на стекло. Я видел, как спешно втягивались щупальца сновидений во впалые окна дворцов. Я слышал, как волны благоуханий вели промеж собой ни к чему не обязывающие споры, потом они затихли. Дорожки осветились колкими язычками глаз.

Когда тело извлекли на свет Божий, подтвердились все мои прогнозы: кто-то вырезал из груди сердце, измельчил его и, возможно, сварил колбасу. Я невольно облизнулся, отметив про себя, что сейчас умял бы килограммчика два таких сердец, но тотчас же отмахнулся от этой мысли, как от назойливой мухи. Потом я скосил глаза и цокнул языком: девятьсот эффективных демонов восседало за пиршественным столом и сердце было разделено на всех. Точный расчет, с каким это было сделано, мог означать, что в этот мир пожаловал гастролер - тот, кто приходит с востока и идет на запад.

Гастролер, гастролер - он никогда не был рожден и не сможет умереть, он из рода царей, его кровь - это пылающая пустота. И вы, наверное, в курсе, почему его дыхание пахнет яблоками? Потому что он вкушает их вместе с владычицей преисподней.

Этот человек имеет тысячу масок, но не думаю, что можно встретить его, пройдя сквозь тысячу миров, и даже обойдя половину вселенной. Его исчезающе мало, и о сыновьях - и о дочерях - его семьи, желая передать особость их склада, говорят так: "если нет меня, то нет нигде".

Государь Император был проездом в нашем городе и я успел заметить, что у него противоестественно длинные руки. При параде, белый, как сама смерть, в окружении лилипутов-губернаторов да фельдмаршалов, преследовал батюшка всея Руси преступного гастролера, ухватил кончиками пальцев да положил в ларец правосудия, в табакерку, что и по сей день зовется "с чертиком".

Да рассмеялся царственно, вальяжно повернулся, взмахнул мантией - белой тенью на крыльях дня улетел в столичные дали, оставил пустошь лесную, среди которой серые маковки-маковки, пустые глазницы-глазницы, зерцала-зерцала отражений кошмаров, что теснятся, теплеют, как хлебное тесто в печах у хозяйки. Уехал Государь, повелев далее самим разобраться - отдал гастролера лесникам да епископам, а что те смогут поделать без батюшки?

Видел я, как сгрудились приставы да пыточных дел мастера у завалинки, на заваленного гастролера стоят и глазеют, спрашивают, а слухом ответа не различают, бледнеют от недобрых проклятий, цедимых сквозь зубы. Как кроткие агнцы под гипнозом у гастролера блеют, языки длинные высунут и лижут соль. Довел их гастролер до того, что слезою собственной омывать его поспешали, купали, причесывали, одевали, в баньку водили.

Наконец епископ, без которого все это мероприятие не стоило бы скорлупы выеденного яйца, просит дать ему экскрементов недавно повешенного преступника. Втер он адскую смесь в монокль и узрел то, что оставалось сокрытым: демоны высокие, суроволицие окружают гастролера, который лишь посмеивается да пальцем корявым пронзает узор. А узор тот совершенно особый - небытийный, из тусклых желтых нитей, висящих кисеей перед ним. В какой квадрат он попадет, оттуда доносится тихий звон и как бы перешептывание множества голосов, взывающих одно и то-же имя.

Толкают епископа в бок, допрашивают, а он ни в какую. Однако, вся эта суета как-то разбудила приставов и - шаг за шагом - они довели дело до суда. Судейская коллегия, которую они собрали по хлевам и по лесам окрестным, состояла не то из плодожорок, не то из уродов, каких иногда можно увидеть в заезжем цирке. Страшно, по-настоящему страшно глядеть честному человеку на собрание искаженных этих личин, но епископ, обливаясь холодным потом, молча кивает, мол, вижу я через волшебный монокль, что все ок, нормальных людей гастролер закрыл от нас масками безобразия. Будем работать с тем, что есть.

А потом взвесили все за и против, исходя из того, что гастролер свою вину признал. Был такой закон - право молчащего, называлси. Его откопали из архивов прецедентного права и пришили к делу - так что и комар носа не подточит.

А вешать-то стали гастролера - и столкнулись с новым необычным явлением, потому что петля на шее у него не затягивалась.

После нескольких безуспешных заходов палачи позвали за епископом, который единственный из всех имел доступ к незамутненному видению событий. Стоило тому поглядеть на висельника, как сразу все вышло на поверхность: не меньше дюжины бесов крутили хвостами и рогами да лица треугольные заносчиво морщили, пальцами растягивая петлю - естественно, что та не могла сойтись на шее!

Как тут быть? Епископ предложил утопить гастролера, потому что при попытке обезглавливания демоны подложили бы под топор пальцы.

Топить так топить...

Да только вот откуда ни возьмись девица въезжает на белом коне - дверь, значит, отворяется и так прям въезжает. А какая такая дверь в подвале? Посмотрели на нее и видят, что девица то царских кровей - рогатая, копыта тонкостью подчеркнуты, а пояс украшен удивительнейшим изделием, делом рук величайшего кузнеца и художника. Речь шла о пояске из яшмы - пластинки камня были столь тонкими, что казались невесомыми льдинками, но внутри каждой было проделано тонкое отверстие для нити. Просверлить подобным образом камень в те годы требовало особенного мастерства. Продолговатые пластинки прилегали одна к другой таким образом, что композиция создавала ощущение "монолитности", невольно вызывая в памяти образ панциря черепахи, но при всей плотности поясок оставался живым, подвижным, легко отзывающимся на всякое колебание.

Что же делать: отказаться от намерения утопить гастролера или обойти вниманием принцессу? Сложный вопрос этот требовал сиюминутного, не сходя с места решения. Как бы вы поступили на месте несчастных, которые, в силу образованности, должны были в общих чертах понимать, о чем сейчас пойдет речь?

И вот, поверите-ли, совершенно неожиданно слово взял епископ. Никто не мог забыть этих его слов.

-Дорогая моя принцесса, - сказал он, - вижу я, что стали мы жертвой обмана и напраслину возвели на вашего верного товарища. Во искупление нашей вины хочу предложить разрушить жалкий наш город. А вы, наверное, не знаете, с чего начать - ну что-же, я хорошо знаком с планами зодчих и подскажу вам, что начать стоит с одного строения на краю площади справа от ратуши.

Тогда зацыкали на него, глаза повыпучив, ведь мыслимое ли дело, тайну выдал государственной важности. Строения то по всей стране были обустроены для государевых нужд, чтобы в случае мятежа или чумы, дернув за ниточки, мог он разрушить каждый понравившийся город.

Но епископ им подмигивает, мол, я невзаправду, невзаправду. На самом деле я на вашей стороне. А знать от бесовского зрения силу гипнотическую воспринял служитель Божий и харизмою очаровал судей, да и поверили они, что все невзаправду и что ничего не случится. И кивают принцессе, правду говорит батюшка, не лжет. На домик тот надави - и погибнем мы все гибелью мучительной, обрушимся прямо в ад, который под городом то нашим.

Не ожидал никто такого развития событий. Но дело уже сделано - открыли тайну самой владычице, самой врагине, тайну самую стратегическую разбазарили. Вот и все, не было считай ни города, ни страны, ни Государя, ни неба с землею, ни звездочек, ни заносов в заснеженности, ни фонарей, от которых на душе в ночной час становится столь мирно и тепло.