Форстер

Утром он нашел у себя на одеяле скорпионов, что само по-себе уже является общим местом, и зевнул, провожая в стеклянную зыбь уходящую электричку сна. Древоточащие жуки за ночь наполнили большую черную ловушку, растянутую между сосен-великанов. Зимою лес опадает на землю стволами, пригибается, а летом форстер-художник выкладывает мозаику поленниц, в долгих лабиринтах которых струится убаюкивающий перезвон знойного птерикса.

По дороге везли майское дерево. С телеги сползали в пыль и запекались длинные липкие струи смолы. Форстер наблюдал за процессией с верхушки холма, изучая общую картину, и видел русалок, которые крались в чаще за ручьем. Потом он заметил в лесу дым и покачал головой.

Большеголовые дети-токсикоманы готовили на костре пластмассовую запеканку, медлительно бормоча что-то на своем басовитом наречии, но при виде форстера не струсили, а напротив - поднялись и тихонечко на тоненьких ножках заковыляли к нему, инстинктивно рассредотачиваясь в ощеренный вовнутрь цепкими ручонками полукруг.

"Убить-убить-убить!" - Передавалось от одного к другому.

"Меня невозможно убить." - Читалось в свою очередь в холодных зрачках форстера, и странное эхо, стянутое стежками бесчисленных лапок и облаченное в перья, вторило ему: "Я и есть Смерть, Я и есть Смерть." - Это эхо стояло как фата моргана, глаза которой появлялись во вспышках рябого света, очертания скул - таились в рисунке паутины.

И не дотянулись молодецкие руки до беззащитной шеи. Где те дети, и было-ли на самом деле человеческим лоно, породившее их? Мы видим лишь корявые ветви да округлости темнеющих дупел на месте глазниц, из которых выклевывает червяка трудолюбивый симпатяга-дятел, в то время как челюсти прохлады - сестры милосердия леса - делают почти неуловимые движения до тех пор, пока внутренний слух ее не констатирует отсутствие пульсации под клыком.

Он вступает в просторные палати, пахнущие хризантемами, и варит кофе из корней одуванчика. В палатях моргана облекается плотью - в которой однажды воскреснет и он - высокие, гипнотические изваяния выбирает она, они стоят по углам, каждое на вековечном месте своем, и искажены черты их великим спокойствием, а руки-ноги прямы, в остальном-же истома сопряженности значительных сил.

"Будут тебе зачарованные топоры, ибо Мы не оставляем своих, и всякий труд для тех, кто с Нами, суть оскорбление и для Нас." - Шипят, извиваются языки. Огненен взор устремлен, лицом к лицу стоит форстер с великой Силою, смеется от ужаса, одной стороною лица багрян, другой исчернен, как углем. Страстнее колец не бывает смерти, змеиных узоров программа кодовых знаков - священнописанье. Мерцание крупов, разливы течений и утро медовое негой бурьянов смятенно смятенно.

"Я вижу на башне сидит в излученьи субгравитонов старик и танцуют дакини." - Тягучая бездна лексем набрякает в гортани хранителя леса, он черен и страшен в аду сочленений и неуклонных касаний бесчисленного множества параллельных.

"Я вижу." - Звенит разветвленная тягота июльского неба, ей вторит ноябрь; все змеи в коже вепря иссиней.