Вопросы Ганны

Есть две вещи, которые "интересовали" Ганну, и в глубине души она считала, что ей когда-нибудь стоит расспросить об этом богопоклонников, буквально подойди к одному, раскачиваясь, как флажок на маркитантской лодке или велоколяске, схватить костистыми пальцами за пуговицу, притянуть к себе и, дыша в лицо, поставить вопрос ребром. Это было бы не слишком эффективно, наверное, зато уж точно эффектно. Вместе с тем, она понимала, что за ответами стоит обращаться скорее к третьим лицам, которые не имеют непосредственного отношения к простым людям.

Вопросы у нее были такие:


1) Что происходит к голове у членов социальной ячейки, называемой семьей, когда они решают назвать новоиспеченного тугосерю "Димой" или, например, "Максимом". Ганна в известной мере могла воспроизвести соображения людей, называющих ребенка "Норбертом" или "Томасом", но насчет "Димы" по-настоящему терялась в догадках. Впрочем, она полагала, что не в здравом уме и отнюдь не в ясном сознании обрекаеют родители своих детей на душераздирающую экзистенцию в безликом массиве бесчисленных дим, закрывая им выход в цивилизованное общество, ведь "Дима" это настоящее клеймо, от которого нельзя избавиться ни до, ни после смерти, - конечно, не в здравом уме, потому что нет ничего здравого в том, чтобы порождать новую жизнь. Но все-же, насколько бы ум ни был тускл и склонен к стереотипному поведению, он руководствуется какой-то логикой, а логика низшего всегда может быть понята высшим существом, посему Ганна не оставляла попыток "поразмышлять" об этом, как будто, рассматривая муравья или гусеницу, загоралась любопытством - что-же происходит в головушке у микроскопического созданья?

2) Что происходит в голове у человека, когда даже в день своей смерти он не решается выйти за предел стереотипов. Почему, зная о том, что умрет на работе, он не остается дома? Набрал бы номер и сказал, так мол и так, послушайте, я сегодня останусь дома, потому что умру. Но нет, он натягивает, блядь, штаны, застегивает пуговицы на рубашонке, которая сегодня же окажется снятой с трупа, завязывает шнурки на ботинках, выходит за дверь, его организм совершает работу, работу, которая теперь уж точно избыточна, он дышит... Молекулы воздуха из легких почти уже трупа распространяются по городу, проникают в других будущих мертвецов, вирусы смерти вцепляются в альвеолы бесчисленного множества существ. Но зачем? Откажись от действий, погрузись или хотя бы попытайся погрузиться в сенсорную депривацию, насладись прерыванием связей и растворением твоей человечности в матрице статистических обыкновений, веди себя достойно, не хнычь и не сопи, а дай себя проглотить зеву сточного отверстия, простой человек, даже если тебя зовут "Димой", не копошись хотя бы в день твоей кончины.

Ганна умела различать Дим и Максимов, несмотря на то, что почти забыла, как выглядят смертные, но какая-то интуитивная память о них сохранилась - от нее было трудно избавиться и теперь, когда она, шатаясь и оступаясь на каблуках, бежала по улице, в роевом интеллекте ее мозга работала подпрограмма определения лиц. И она знала, что вон тот тупой урод был Максимом, а тот хмурый шибздик Димой, и это знание давало ей преимущество. Димы и Максимы с опаскою поглядывали на скелетированную девушку, обнаженное белое тело коей было покрыто гноящимися ссадинами и странными пятнами. На левой ее груди чуть ниже соска был заметен след укуса, как если бы какое-то изощренное дитя присосалось было, затем получило пулю, но успело слегка пожевать кожу, прежде чем Ганне удалось его от себя оторвать.

Положа руку на священное писание, следует подтвердить, что опасения Дим и Максимов были оправданы, хотя те, в виду ограниченного количества нейронов, и не были способны осознать всей полноты ужаса, появившегося среди них во плоти. Ибо для Ганны они все были не более чем индефферентными бумажными декорациями и она не задумываясь взяла бы ножницы и принялась вырезать из прохожих бумажные снежинки, если бы сочла, что рождество в этом году какое-то чересчур бесснежное - если бы сочла, что это вообще рождество, и вообще год, и вообще этот.